Над Венецианской лагуной стоит влажная дымка, размывающая четкость пейзажа, мало изменившегося за последние пять веков. Столы в ресторане накрыты скатертями цвета белой шерсти, а над головами посетителей заботливо нависает дымчатый тент.

Печальная туманность выгодно оттеняет яркость ее рыжих волос и золотую россыпь веснушек. На этом флегматичном фоне она — средоточие радостных красок. Мур выглядит обеспеченной туристкой, посетительницей Венеции, завсегдатаем пляжа на Лидо. Но, конечно, это не так. Джулианна Мур на острове Лидо, где и проходит Венецианский кинофестиваль, представляет два фильма — «Короче» Александра Пэйна и «Субурбикон» Джорджа Клуни.

Она здесь по делу. И я сегодня, кажется, четвертый ее интервьюер. Мур говорит, что завтракала с первым, пила чай со вторым, сидела у моря с третьим, и вот я. И сад-ресторан, тент и предвечерняя дымка. Но если бы она мне не сказала о предшественниках, мне бы и в голову не пришло, что мое интервью не первое. Она внимательно слушает вопросы и серьезно на них отвечает, она не экономит слова и делится воспоминаниями.

Я предполагаю, что, наверное, она устала от фестивальной суеты... Но в ответ Джулианна смотрит, слегка прищурившись, на лагуну и еле заметно улыбается. Мое сочувственное замечание кажется ей нелепым. И она объясняет почему. Она всегда объясняется.

Джулианна Мур: Нет, совсем нет. Я обычно живу довольно тихой жизнью. Наш дом в Нью-Йорке в Вест-Виллидже. Завтраки, ужины, контейнеры для школьных перекусов. Муж (Барт Фройндлих — драматург и режиссер. — Прим. ред.). Его работа, его съемки. Семейные дела и разговоры. Мои сестра и брат. Кузены Барта. Йога. Какие-то встречи. Книги, сценарии. Походы в Film Forum (один из старейших артхаусных кинотеатров в Нью-Йорке. — Прим. ред.). Моя жизнь чрезвычайно размеренна.

Я, кажется, не дала ни одного нефестивального интервью после трех часов дня, то есть после школьных занятий. И не согласилась ни на одни большие съемки во время каникул — ведь мы всегда проводим их вместе с мужем и детьми в Монтоке, это в трех часах езды от Нью-Йорка. Вы бы сказали, «dacha». Практически никогда не соглашаюсь сниматься далеко от Нью-Йорка. Могу на неделю уехать в Голливуд, но не больше. Какую бы роль мне ни предложили, если работать надо, скажем, в Венгрии, я отвечу: «Конечно, согласна. Только перенесите, пожалуйста, съемки в Коннектикут».

Так что фестивали и все, что им сопутствует, для меня скорее своеобразный отдых. Способ переключиться, пожить наконец социальной, а не только личной и съемочной жизнью. И потом, теперь я вижу, что из дома надо ненадолго уезжать — у меня же там полноценный подросток. Моей дочери Лив 16, ей нужно от меня отдыхать. Калебу, сыну, уже 19, он в колледже, что было отдельной драмой для моего материнского «Я», но, кажется, я это пережила.

Вы великодушная мать.

Да нет. Я, возможно, даже поздно все это сообразила. Но бывают такие моменты, когда жизнь говорит тебе прямо.

Например?

Ну например, незадолго до отъезда сюда я готовила Лив завтрак. Я всегда это делаю — это железно. Испекла вафли, и одну Лив на себя уронила. Ну и пятно, конечно. Я ей говорю: «Дай-ка быстро застираю». Она: «Не нужно». Я говорю: «Да я быстро». Дочь настойчивее: «Не нужно». Я: «Но пятно же будет тебя весь день раздражать». А Лив: «Нет, мама, это тебя оно будет весь день раздражать». Я и отстала. Она ведь права. Когда-то нужно перестать быть мамой своим детям. И стать матерью взрослых людей. Признать за ними право жить жизнью, в которой все меньше и меньше меня.

Ваши родители поступали так же?

Они не были хозяевами себе. Мне даже теперь кажется, что значительная часть меня и моей жизни — следствие этого. Мой отец был военным, мы все время переезжали, я не ходила в одну школу дольше полутора лет. И к каждой новой среде нужно было приспособиться. Отсюда моя повышенная адаптивность — я уживаюсь с любым окружением. Меня никто и ничто не раздражает, я не устаю от людей. В детстве я научилась делать выводы об увиденном, это ведь было жизненно важно — понять, как тут одеваются, как принято себя вести. Но главный вывод: то, как ты себя ведешь, вовсе не значит, что это ты настоящий.

А еще я приметлива и умею подражать — что в нашем деле важно. Я поняла: как бы ни отличались люди в новых местах, внутри мы все одинаковые. Это знание очень упрощает существование!

Сказалась на мне и жизнь мамы. Мы были очень близки. В каком-то смысле я продукт ее жизни. Знаете, у них с папой был самый счастливый брак на свете. Они познакомились 11-летними, полюбили друг друга и уже не расставались до маминой смерти… Но наша счастливая семья лишила ее собственной жизни. Только когда мы с сестрой и братом выросли, она смогла наконец закончить колледж, а позже получить и ученую степень как психолог и социальный работник.

Мама всегда настаивала, что мы с сестрой обязаны получить образование, стать самостоятельными, а потом уж думать о семье. Я уехала в колледж в 18 лет, а родители оказались далеко, слишком далеко — в Германии, где служил отец… Это тоже что-то во мне исказило, направило на путь, который при других обстоятельствах я бы, возможно, не выбрала. Просто я постоянно чувствовала себя одинокой, ни новые друзья, ни новая жизнь не могли заменить мне нашу семью. И поэтому в 23 года я вышла замуж.

Брак мой был неудачным, ведь я искала не мужчину, не партнера для жизни — я хотела обрести новый дом, вдохнуть того знакомого воздуха семьи. Дом строится на фундаменте отношений, и я изо всех сил пыталась его создать, потому что чувствовала себя одинокой, создавала фундамент из своего одиночества… Я все торопилась, волновалась, что не успею.

Во второй раз вам удалось построить такую семью, о которой вы мечтали?

Мне кажется, это как минимум полноценный дом. У нас спортивные секции и занятия французским, обсуждения книг и фильмов. Дети ходят со мной на премьеры, мы с Бартом не пропускаем ни одной игры Лив и Калеба — оба занимаются баскетболом, которым увлечен их отец.

Да, папа у нас — про радость, спорт и веселье… А мама — про языки, уборки, аккуратность, обязательность и прочее занудство. Я не шучу. Я помешана на чистоте, дышать не могу в хаосе. Нет, я знаю, что есть особый тип личности — «хаотики». То, что для меня кошмар беспорядка, — их вариант порядка… Я рада, что они тоже могут жить. Но не рядом со мной. Мне необходим порядок — для того чтобы думать, заниматься делами.

А вы случайно не тираните домашних?

Так я все сама драю, их не заставляю. И домашние, знаете, не протестуют. Тут вот в чем фокус. Когда я еще ходила в детский сад, отец уехал на войну, во Вьетнам, мы с мамой отправились жить к бабушке с дедушкой. Я очень хорошо помню, как чувствовала страх и тревогу во взрослых, это так пугало меня. Их жизнь оказалась взорвана той войной… Я всегда боялась, что моим детям придется испытать это чувство, будто жизнь взрослых разлажена. Может быть, поэтому я вечно борюсь за порядок в доме — чтобы у детей была уверенность в том, что их жизнь в порядке?

Но как можно с этой жаждой порядка жить в нашем стихийном мире?

Вы думаете, это риторический вопрос? Для меня — нет. Я знаю ответ. Нужно вносить в мир порядок, уравновешивать какофонию гармонией. Мыть полы. Восстанавливать связи. Только мы сами можем внести смысл в хаос мира. Знаете, я из этих соображений получила британское гражданство. Моя мама была шотландкой, она приехала в Штаты в детстве. И всю жизнь говорила c шотландским акцентом. Я и книгу фактически про нее написала — Моя мама иностранка, но не для меня. Для всех детей, чьи мамы не похожи на других мам…

Так вот — моя всю жизнь считала себя шотландкой. Ездила в свой Гринок — там ее кузины, она их обожала… Мама умерла 8 лет назад, ей было всего 68… Это так несправедливо! Септический шок, обширная бактериальная инфекция… Фактически за одну ночь… Когда Британия приняла закон о том, что гражданство могут получить потомки уроженцев Британии женского пола (раньше на это имели право только те, у кого оттуда отцы и деды), я сразу заполнила анкету. Я теперь британка, как мама. Для меня это… восстановление прерванной связи с ней, с ее родиной, которая и моя тоже. В общем, я уверена: в свою маленькую жизнь можно внести гармонию.

И все-таки это удается немногим!

Ну и у меня не всегда получалось, говорю же: с 20 до 30 лет я жила в суете и волнениях. В попытках работать как можно больше, все успеть, быть везде, где только можно. Что на самом деле означает «нигде». Я хотела иметь семью, но занималась карьерой — с ней не очень складывалось, как раз потому, что на самом деле я мечтала о другом…

И вот когда я поняла, что я «нигде», пошла к психотерапевту. Она помогла мне понять одну интересную вещь. Дело в том, что мы проживаем молодость в убеждении, что должны достичь максимума профессионально, а вот личная жизнь сложится сама, над ней не надо работать. Но фокус в том, что личный успех такое же следствие работы, как и достижения в карьере. Личной жизнью надо заниматься, в нее тоже следует вкладывать усилия, умственные способности. Надо в голове и в жизни оставлять пространство для чувств, романов, желаний. Как только я осознала это…

…все начало налаживаться? И вы встретили Барта?

Ну да — и жили долго и счастливо! Нет, Барта я встретила позже. Просто я стала спокойнее. Перестала стремиться, рваться, сожалеть. И в чем-то стала смелее, отказалась от привычки адаптироваться к любым обстоятельствам. Начала выстраивать свои обстоятельства.

Но любопытно: и ваши главные роли, и семья — все это случилось, когда вам уже было за 30. В это время у актрис вашего поколения было принято подумывать о неизбежности ухода из профессии. Тем более что самая запомнившаяся из ваших ролей — в «Коротком монтаже» Роберта Олтмена — была очень своеобразной…

Ну да. Моя героиня спорит с мужем, ходя по гостиной полуодетой — буквально, в блузке и голой от пояса. И, надо сказать, в таком виде ни до, ни после в драматическом кино никто не появлялся. Теперь об этом ходит легенда. По ней, Олтмен после одного моего спектакля сообщил мне, что у него есть роль, но только сыграть ее я должна обнаженной от пояса и ниже. Якобы я ему ответила: «И вам повезло — я действительно рыжая». Но такого разговора не было.

Эта роль — смелость отчаяния?

А что тут особенно смелого? Актеры играют роли. У режиссеров разные художественные задачи. Актеры должны им соответствовать. Да и вообще я против того, чтобы нашей профессии придавали какой-то романтический смысл. Мне ближе другой подход.

Для роли в картине «Все еще Элис» (в 2015 году Мур получила за нее «Оскара». — Прим. ред.) я проходила тест на вероятность развития болезни Альцгеймера, моя героиня страдает от этого недуга. Там много заданий, очень мудреных — на память, на реакции. Так вот заключение было: «Вы нормальны». Я-то ждала похвалы, поскольку продемонстрировала актерские высоты запоминания… А медицина — она знает два параметра: норма и патология. Вот это мой подход. И минимум патетики. Я вообще сторонник прямого взгляда на мир. И в этом смысле я «Все еще Джули». Джули Смит.

Что вы имеете в виду?

Это мое настоящее имя. С ним нельзя было в кино, на ТВ, на сцену. Нас, Джули Смит, было слишком много. И я взяла псевдоним — Джули плюс Анна — так звали маму, а Мур — вторая фамилия отца. Я намеренно не стала менять имя, а только дополнила новыми подробностями. И никого не обидела. Да, я по-прежнему Джули. Все меня так и называют. И для себя я исключительно Джули Смит.